Реферат: Фаддей Булгарин о наполеоновских войнах (о прагматике мемуарного текста)

Любовь Киселева

В 1845 г., пытаясь добиться у правительства кредита для издания "Северной пчелы" и напоминая о своих заслугах, Ф. В. Булгарин подвел итоги своей литературной деятельности за четверть века:

"До сих пор написано мною и издано в свет: по части словесности: 16 томов романов, 18 томов повестей, статей о нравах, биографий, разных исторических отрывков и путешествий <далее он перечислил прочие сочинения и периодические издания> а всего написано и издано мною в течение моей литературной жизни 173 тома. Осмеливаюсь утверждать решительно, что ни один писатель в России не оказал большей деятельности".1

До своей смерти в 1859 г. Булгарин успел издать еще немало. Недавно А. И. Рейтблат прибавил к ним толстенный том агентурных записок, Булгариным для печати не предназначавшихся.2 Ученые явно пасуют перед таким количеством томов (около 200!), и сочинения Булгарина весьма мало затронуты исследовательской рефлексией.3 Немалое место в этих сочинениях принадлежит теме наполеоновских войн - здесь и романы, и повести, и статьи, и мемуарно-исторические очерки (о которых пойдет речь ниже). Предлагаемые нами соображения - это лишь первое приближение к совершенно не исследованной теме.

Так уж получается, что любое изучение текстов Булгарина приходится начинать с их прагматики. Булгарин, как журналист, был в первую очередь тактиком. Вот и мы будем заниматься тем, какую роль в своей "литературной тактике" (используя выражение Белинского) Булгарин предназначал собственным мемуарно-историческим очеркам о наполеоновских войнах. Этот аспект важен, как нам кажется, не только для понимания творчества Булгарина, но и как показатель отношения русского общества второй четверти XIX в. к наполеоновской теме, а также для решения вопроса о том, кому было дано право "писать историю", особенно когда речь заходила о таких судьбоносных событиях, как наполеоновские войны. Здесь мы продолжаем тему, разрабатывавшуюся А. Г. Тартаковским в его фундаментальном труде о влиянии эпохи и темы 1812 года на судьбы русской мемуаристики.4

Булгарин занимал в русском культурном контексте первой половины XIX в. исключительное место, поскольку был, пожалуй, единственным видным русским писателем, открыто предоставивший свое перо правительству (мы имеем в виду его публичную литературную деятельность, а не сотрудничество с III отделением). А. И. Рейтблат видит в сотрудничестве с властью причину его литературных неудач. "В России уже с начала XIX в. одной из важнейших предпосылок высокой литературной репутации становится противостояние властям". "Булгарин был обречен", - пишет исследователь.5 Нам кажется, что ситуация сложнее и интереснее.

Не будем касаться того, в какой мере переход в правительственный лагерь после 14 декабря был со стороны Булгарина вынужденной мерой. Заметим, что, сделав свой выбор, Булгарин не ограничился агентурной деятельностью, он повернул свою писательскую судьбу и сделал из этого литературный жест. Тем самым он дал нам полное основание рассматривать этот переход, как и другие события его писательской карьеры, не только как эпизоды из его частной жизни, но как часть его литературной биографии. Знаменательно, что построение собственной литературной репутации, своего образа как литератора были предметом его постоянных забот. То, как он пытается строить свою репутацию, какой привлекает для этого "жизненный материал", достойно пристального изучения. Характерно, что Булгарин последовательно делает достоянием читателей разнообразные (и далеко не однозначные) факты собственной сложной и пестрой жизни. Его военная карьера и участие в наполеоновских войнах как раз принадлежат к событиям такого разряда.

Биография Ф. В. Булгарина, в самом деле, может служить пособием по изучению военной истории конца XVIII - начала XIX вв. Родившийся в Польше, он окончил Сухопутный шляхетный кадетский корпус в Петербурге, воевал против Наполеона в Пруссии и за Фридландское сражение был награжден орденом Анны 3 ст., затем воевал в Финляндии в Шведскую кампанию 1808-1809 гг. (спровоцированная тильзитскими соглашениями между Францией и Россией, она относится к эпохе наполеоновских войн не только хронологически, т.к. входила в наполеоновский план раздела сфер влияния с Россией как с временным союзником). Все это время Булгарин находился в составе лейб-гвардии Уланского Его Императорского Высочества Государя Цесаревича (Константина 0Павловича) полка. Уволенный в отставку в чине подпоручика "по худой аттестации", Булгарин перешел в наполеоновскую армию, в Польский легион, в его составе воевал в Испании, затем в составе 7-го легиона французских улан воевал в России и в Пруссии, где попал в плен в 1814 г. Под наполеоновским знаменами Булгарин заслужил чин капитана и орден Почетного Легиона. Лишь в 1826 г. отставной французской службы капитан был переименован в коллежского асессора, когда по протекции 3-го отделения был причислен к министерству народного просвещения.6

Обо всех кампаниях, в которых он принимал участие (кроме "русской"), Булгарин, уже будучи русским писателем, оставил сочинения и воспоминания, начиная с начала 1820-х гг. публиковавшиеся в русской печати.

Остановимся на его первой книге - "Воспоминания об Испании", вышедшей отдельным изданием в 1823 г. Конечно, такая публикация со стороны бывшего наполеоновского офицера, не замалчивавшего (хотя и не выпячивавшего), на чьей стороне воевал, и не каявшегося в этом, могла быть воспринята в России как вызов и привести к скандалу. Однако полемичный и задиристый Булгарин в этом случае совсем не хотел скандала и постарался сделать все, чтобы его избежать. Как остроумно заметил акад. М. П. Алексеев, по "Воспоминаниям об Испании" "не всегда легко догадаться"7 о том, что их автор сражался против испанцев в войсках Наполеона.

Публикация была хорошо рассчитанным актом. Книга была ориентирована на рецепцию разными общественными группировками одновременно и стремилась удовлетворить самым разным вкусам. Исторический контекст для публикации был также выбран осмысленно. Либерально мыслящую часть русского общества, сочувствующую испанской революции начала 1820-х гг., должен был привлечь сам объект, а также описание героического сопротивления испанцев завоевателям, картины народной войны, параллели с Отечественной войной 1812 г. С другой стороны, сочувственный рассказ Булгарина о судьбе испанских Бурбонов вполне укладывался в официальную реакцию русского правительства на те же испанские события начала 1820-х гг. Была и еще одна особенность: книга выделялась своим отчетливым полонофильством. Булгарин с нескрываемым восхищением описывает героизм Польского легиона в Испании, постоянно подчеркивая, что своими победами французская армия была обязана беспредельной храбрости поляков - чем поляк Булгарин обеспечил себе высокую репутация среди соотечественников. Отношение к полякам в Петербурге начала 1820-х гг. было сложным, но полонофильские настроения имелись и в правительственных, и в декабристских кругах, так что и эта сторона обеспечивала сочинению читательский кредит. Коррелировала книга и с литературным контекстом 1820-х гг. - романтической экзотикой пейзажа, напряженными батальными сценами, национальным испанским колоритом и т.д.

Однако нас особенно интересует образ автора-повествователя и способы выражения в тексте авторской точки зрения. Для построения образа автора используются два хронологических среза. Как участник описываемых событий он представлен храбрым, инициативным и гуманным офицером (ср. рассказ о спасении испанской женщины от насилия, семьи гверильяса от гибели и т.д.). Как писатель, автор воспоминаний, он присутствует в тексте как "гонимый миром странник". Здесь Булгарин достаточно умело использовал романтическую маску. В одном из "лирических отступлений" он обратился к Н. И. Гнедичу, которому посвятил "Воспоминания об Испании", со следующими словами:

"О как бы я желал, любезнейший Н. И.! за все приятные минуты, которыя вы доставляли мне, сирому на чужой стороне, за все утешения, которыя вы проливали в растерзанное несправедливостями мое сердце, наградить вас <...>" и т.д.8

Если говорить об отношении к описываемым событиям, то авторскую позицию в книге можно охарактеризовать как в высшей степени осторожную. Первый вопрос, который с неизбежностью возникал при обращении к испанскому сюжету, это концепция народной войны. О ней Булгарин пишет в первых же строках "Предисловия":

"Я намерен представить читателям разительныя черты народной войны, прославившей Испанию и нанесшей первый удар могуществу Наполеона, в то время, когда Испанцы движимы были привязанностью к Вере, верностию к престолу и любовию к отечеству" (б/п).

Уже в этих строках Б. умело соединяет две, по существу, разные концепции народной войны: борьба народа за национальную независимость и борьба за незыблемость легитимных принципов. Последняя линия станет, как было показано А. Г. Тартаковским, важнейшей составляющей официальной концепции Отечественной войны 1812 г. при Николае I.9 Булгарин уже в начале 1820-х гг. предвосхитил эту тенденцию, что знаменательно. На протяжении "Воспоминаний об Испании" автор многократно подчеркивал, что именно любовь испанцев к своему королю Фердинанду и преданность Бурбонам вызвали волну народного сопротивления. Совершенно не случайно поэтому А. Х. Бенкендорф, рекомендуя Булгарина правительству в 1826 г., особо выделил это сочинение и его полезную тенденцию: "Булгарин издал "Воспоминание об Испании" в том намерении, чтобы доказать, что народ, воспламененный любовью к своим государям, бывает непобедим".10

Остановимся теперь на характерных для Булгарина способах организации повествования, когда внутри одной или в двух рядом стоящих фразах происходит перемещение точки зрения автора-повествователя. Первый пример взят из того места книги, где повествуется о подготовке восстания в Мадриде, вызванного, как подчеркивает Булгарин, протестом против вероломства Наполеона по отношению к Фердинанду и вообще к испанскому королевскому дому:

"Во всех городах, а особливо в Мадрите, народ явно роптал и при всяком случае оскорблял Французов. Толпы граждан советовались в домах и теснились на улицах. Патриотические прокламации возбуждали дух народный и призывали к оружию. Испанцы день ото дня становились смелее, и наконец дерзость черни перешла границы. Французы примерно наказывали возмутителей общественного спокойствия, однако тем не успокоивали, но еще более раздражали жителей. Наконец, 2-го Мая 1808 года, голос мести раздался в Мадрите, и не умолкал в Испании до самого низвержения Наполеона" (С. 22-23).

Важно заметить, как в процессе повествования точка зрения незаметно сдвигается - как будто бы за счет использования несобственно-прямой речи. Первая фраза более или менее нейтральна: "Во всех городах, а особливо в Мадрите, народ явно роптал и при всяком случае оскорблял Французов". Вторая и третья уже явно переводят точку зрения повествователя на сторону испанцев: "Толпы граждан советовались в домах и теснились на улицах. Патриотические прокламации возбуждали дух народный и призывали к оружию". Третья и четвертая фразы замечательным образом сталкивают "испанскую" и "французскую" позиции. Ср.: "Испанцы день ото дня становились смелее" - "и наконец дерзость черни перешла границы. Французы примерно наказывали возмутителей общественного спокойствия". Последняя фраза опять нейтральна, хотя, как и первая, скорее имеет "происпанский" характер ("голос мести раздался в Мадрите, и не умолкал в Испании до самого низвержения Наполеона").

Заметим, что Булгарин не мог быть свидетелем мадритского восстания (он в это время воевал в Финляндии в составе русской армии). Можно было бы предположить, что такой стиль выдает использование печатных источников, на которые автор иногда прямо ссылался в книге, но о которых иногда и умалчивал. На последнее обстоятельство прямо указал Белинский: "Несмотря на то, что, под крыльями победоносных орлов Наполеона, г. Булгарин сам мог многое видеть и заметить в Испании, несмотря на это - его "Воспоминания об Испании" напоминают не одну Испанию, но еще "Историю войны португальской и испанской", соч. Бошана...".11

Однако другой пример уже прямо связан с личными впечатлениями. Описывая борьбу наполеоновской армии с испанскими партизанами, Булгарин пишет о своем начальнике:

"Под предводительством Генерала Лоазана - сурового воина, о котором нельзя сказать, что он при всей строгости по службе очень часто давал волю солдатам на счет жителей, требуя от первых одной только храбрости и неустрашимости - наша подвижная колонна несколько недель преследовала в горах Риоха, (что в Старой Кастилии) Гверильясов и прочих инсургентов и разбойников, каковыми именами раздраженный неприятель обыкновенно называет защитников отечества" (С. 72-73).

Последнюю часть своей запутанной фразы Булгарин комментирует сам, приписывая нелестные определения в адрес испанцев ("прочие инсургенты", "разбойники") "раздраженному неприятелю" (к которому - напомним - сам принадлежал!). Однако первая часть явно нуждается в переводе с русского на русский. В похвальную характеристику Лоазана исподволь вплетаются сведения об узаконенном мародерстве французов. Однако Булгарин осуждает мародерство, считает его одной из причин поражения наполеоновской армии и в Испании, и в России, поэтому своему хорошему начальнику он приписывает если не борьбу, то хоть ограничение мародерства: "нельзя сказать, что он <...> очень часто давал волю солдатам на счет жителей" (косвенно указывая, что и сам не очень запятнан притеснением мирного населения). Кстати, только перед этим Булгарин рассказал читателю, как французы повесили испанского священника, участвовавшего в сопротивлении, - отсюда определение "суровый воин" в характеристике Лоазана.

Разумеется, подобные примеры построения текста легко умножить. Как мы видим, авторская точка зрения в "Воспоминаниях об Испании" весьма подвижна. С одной стороны, Булгарин как будто не скрывает своего участия в испанской войне на стороне французов, но, с другой, старается всячески затушевать это обстоятельство или, по крайней мере, выставить свое поведение по отношению к испанцам в выгодном свете. Все это проявляется не только в отборе описываемых событий, но и на уровне структуры повествования. Причем сам Булгарин пытается представить свою "подвижную" точку зрения как проявление объективности, поэтому, описывая войну, он непременно старается похвалить обе противоборствующие стороны, однако в то же время показать свое сочувствие "правильной" стороне.

Включая книгу об испанской войне в свое собрание сочинений 1830 г., Булгарин переименовал ее в "Картину испанской войны во время Наполеона". М. П. Алексеев справедливо замечает, что это также помогало затушевать автобиографический момент.12 Однако есть и другая причина: новое название как бы переводило текст в ранг исторических сочинений и ставило его в один ряд с другими мемуарно-историческими текстами Булгарина, посвященными войнам 1807-1809-х гг., в которых он участвовал как русский офицер.

Нам представляется, что интенсивность обращения автора к своей военной биографии связана в первую очередь с проблемами поиска собственной идентичности в русском культурном контексте (напомним, что мы рассматриваем сейчас только тексты, где позиция автора-повествователя прямо связывается с личностью Ф. В. Булгарина; его романы мы оставляем в стороне). Отсюда - постоянная эксплуатация темы своего польского происхождения, которая самым тесным образом переплетается с темой литературной судьбы. Булгарин представляет ситуацию следующим образом: он - "чужак", которого Россия приняла в число своих верных сынов, но русские литераторы не хотят принимать его за "своего".13 Вот характерный пример из "предисловия в лицах" "Истина и Сочинитель", которым Булгарин предварил собрания сочинений 1827-28 гг. и 1830 г.:

"Буря ниспровергла плодоносное дерево, произраставшее на берегу морском <читай: Польшу. - Л.К.>. Отторженныя от корня ветви понеслись по волнам <читай: поляки после раздела Польши>. Одну из них <т.е. самого Булгарина> примчало к гостеприимному, хотя чужому берегу, и плодотворная земля, одинакового качества с родимым кряжем <т.е. славянская Россия> приняла в недро свое осиротевшую ветвь и оживила ее своими питательными соками" и т.д.14

Далее, однако, пригорюнившийся автор ("сердце его сжалось грустью, слеза канула <sic! Греч явно не заметил опечатки!15> на бумагу") с горечью восклицает: "Какой злой гений возбудил во мне желание быть Сочинителем!" (I. C. VI). Автора утешает явившаяся ему Истина (что свидетельствует не только об авторской установке, но и о высоте авторских претензий).16 В полемическом "Предисловии" ко второму изданию 1830 г.17 Булгарин специально останавливается на нападках "литературной партии, стремящейся овладеть общим мнением в Литературе", а также "мнимых патриотов", боящихся его сатиры на нравы. Он рисует себя самостоятельным, независимым "от всякого влияния" писателем (I. C. XI), трудящимся в "тиши кабинета", в "удалении от светских обществ" (I. C. XIV), любимце публики и жертве литературных интриг.18

Последняя тема - тема его "горькой участи" как независимого литератора - становится постоянным спутником всех сочинений Булгарина. На этом фоне в интересующих нас мемуарных очерках и вырисовывается альтернатива писательской карьере - военная служба (см. его очерк "Военная жизнь" и мн. др.)19 На войне, согласно интерпретации Булгарина, он не был парией, а был таким, как все, членом боевого братства. Вот как он сам формулирует это противопоставление литературной и военной карьеры в своей "были" "Приключения уланского корнета, под Фридландом, 2-го Июня 1807 года":

"Мне и теперь жаль, что я не в военной службе. Вид кавалерийского полка и звук труб поныне производят во мне магическое действие: кровь играет, и все жилки во мне трепещут. От чего же это? От того, что в военной службе я был счастлив нравственно: был любим товарищами, всегда весел, всем доволен, пел и шутил с утра до вечера. Литература имеет свои приятности, не спорю, но - малейшая известность в свете есть мишень, в которую безпрестанно стреляет зависть своими ядовитыми стрелами, и уязвляет сердце гораздо более - нежели все пули и картечи!"20

В историко-мемуарных очерках о наполеоновских воинах перед читателями предстает храбрый веселый корнет, отличный товарищ, не теряющий присутствия духа и смекалки в трудных ситуациях (см.: "Ужасная ночь"), мужественно переносящий трудности похода (см.: "Переход через Кваркен"), великодушный, гуманный, умеющий ценить достоинства в неприятеле, но главное - патриот, преданный присяге, гордый своей принадлежностью к славному воинскому братству (иногда русскому, иногда - французскому). Для удостоверения читателя в своих достоинствах Булгарин прибегает к ссылкам на авторитеты. Приведем один, но, что называется, крайний пример.

Это очерк "Знакомство с Наполеоном на аванпосте под Бауценом, 21 Мая (н.с.) 1813 года (из воспоминаний старого воина)", откуда позаимствуем два диалога нашего героя с Наполеоном. Кроме повышенной знаковости самой ситуации, их структура дает нам замечательные примеры булгаринской "объективности" и "подвижной" точки зрения:

""Давно ли Вы служите?" - спросил он меня. - "Это мое ремесло, Ваше величество: имея шестнадцать лет от роду, я познакомился с пушечными выстрелами." <не упоминая, что это было под Фридландом, в сражении против собеседника. - Л.К.> - "Что вы думаете о Казаках?" <бывших сотоварищах!> - "Они храбрые солдаты; однако ж приносят больше пользы в лагерной службе, нежели в генеральном сражении". - "Правда! Случалось ли вам драться с Русскою пехотой?" - "Случалось, Ваше Величество! Отличная пехота и достойная соперница пехоты Вашего Величества." - "Он прав!" сказал Наполеон, оборотясь к Нею" (I. C. 141-142).

Приведенный эпизод столь выразителен, что не нуждается в дополнительных комментариях. Следующий диалог с Наполеоном не менее колоритен. Он происходит после того, как Булгарин удачно выполнил поручение императора. Из него мы узнаем, как произошло его производство в капитаны французской службы:

""Бертье, запишите имя господина офицера!" сказал Наполеон. Потом сел на лошадь и оборотясь ко мне, примолвил: "Я говорил об вас с вашими подчиненными, я доволен вами. Если вы будете в чем иметь нужду, отнеситесь прямо ко мне, и припомните наше знакомство под Бауценом; прощайте! желаю вам скоро быть капитаном!" - Я поклонился, и Наполеон уехал шагом к эскадронам гвардейских улан <...> Чрез час <...> я прибыл в полк, и первое слово, которым меня встретил мой Полковник, было: "здравствуйте, господин Капитан!" - В полку уже был прочитан приказ о моем производстве; мы с приятелями распили от радости несколько кувшинов старого вина, и через час пошли встречать лбом пули <русские, заметим!>, которыя не разбирают ни Капитанов, ни Поручиков"" (I. C. 145-146).

Одним ударом Булгарин оправдывает перед русскими читателями свой "французский" чин (полученный из рук самого Наполеона!) и превращает себя в лицо поистине историческое.

Оставим в стороне вопрос о подлинности этих и других эпизодов и остановимся на проблеме эффективности литературного жеста.

Усилия Булгарина не увенчались успехом и созданный им образ храброго воина, на свою беду сделавшегося писателем, не помог его репутации. Критика отнеслась к его военным рассказам с обидным равнодушием, хотя и выделила некоторые из них на общем фоне булгаринских сочинений.21 Булгарин претендовал на искренность и объективность, а современники усматривали в его апелляции к своему прошлому дешевый "пиар". Критик дельвиговской "Литературной газеты", охарактеризовав военные рассказы Булгарина как "быль с примесью", дал ясно почувствовать, что фактическая сторона этих текстов не поддается проверке (кстати, эта тема неизменно всплывала при обсуждении всех булгаринских мемуаров).22 Попробуем предложить объяснение булгаринской неудачи.

Литературная позиция Булгарина была объектом насмешек еще до 1825 г. - за неуместный выбор литературной роли, за вызывающее сочетание двусмысленных биографических обстоятельств и высоких патриотических и учительных претензий. Вспомним эпиграмму А. Е. Измайлова 1824 г.:

Ну, исполать Фаддею!

Пример прекрасный подает!

Против отечества давно ль служил злодею,

А "Сын Отечества" теперь он издает.23

То же, хотя и в ином полемическом контексте, говорилось затем в злой статье Пушкина "О записках Видока". Булгарин был по натуре борцом. Выбрав позицию - не замалчивать "невыгодных фактов" своей военной биографии, - он решил эту позицию отстаивать. Он сам сделал свои приключения (хотя далеко не все!) достоянием читателей, но у него не хватило писательского дара, чтобы справиться с созданной им же литературной ситуацией, требовавшей неожиданных и нетривиальных творческих решений. Булгарин же не решился ни на литературный скандал, ни на романтическую драму страстей, ни на создание маски, подобной давыдовскому Бурцову; сделать себя героем авантюрного романа, видимо, не входило в его расчеты. Предложить совсем новых решений он тоже не сумел: Булгарин не был литературным новатором.

Как нам представляется, поражение Булгарина в решающей для него борьбе за репутацию, в поиске идентичности в русском литературном контексте - в борьбе, в которой он пытался использовать такой сильный козырь, как военную, причем боевую биографию,24 - это, в первую очередь, литературное, писательское поражение, на что, кстати, указывали и до нас:

Не то беда, что ты поляк <...>

Что родом ты не русский барин <...>

Беда, что скучен твой роман.25

Примечания

1 Лемке М. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг. По подлинным делам Третьего отделения С.Е.И.В. канцелярии. СПб., 1908. С. 296-297 (письмо к А. Ф. Орлову от 13.04.1845 г.)

2 См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998.

3 Отчасти этот пробел восполняется блестящей прижизненной критикой - известными статьями Полевого, Киреевского, Белинского и мн. др. критиков 1820-40-х гг., вскрывших основные механизмы литературной деятельности Булгарина.

4 См.: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедческого изучения. М., 1980.

5 Рейтблат А. И. Булгарин и III отделение // Видок Фиглярин... С. 39.

6 В отставку с необременительной для него гражданской службы он вышел в 1857 г. в генеральском чине действительного статского советника, т.е. "его превосходительством".

7 Алексеев М. П. Очерки истории испано-русских литературных отношений XVI-XIX в. Л., 1964. С. 113.

8 Булгарин Ф. В. Воспоминания об Испании. СПб., 1823. С. 12-13. Курсив в цитатах здесь и далее принадлежит нам. В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием страницы.

9 Тартаковский А. Г. Ук. соч. С. 193 и далее.

10 Лемке М. Ук. соч. С. 245. Очевидно, что записка Бенкендорфа не только инспирирована, но, скорее всего, и написана Булгариным

11 Белинский В. Г. Воспоминания Фаддея Булгарина // Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 9. С. 632. В этой запрещенной цензурой ядовитой рецензии на первые тома булгаринских мемуаров критик дает убийственную характеристику всей литературной деятельности Булгарина.

12 Алексеев М. П. Ук. соч. С. 112.

13 Важно отметить, что эта тема проходит красной нитью и через его записки в III отделение.

14 Сочинения Фаддея Булгарина. СПб., 1830. Ч. I. С. V. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках тома и страницы.

15 Ср. замечание рецензента "Литературной газеты": "Неправильное употребление слов <..> явно доказывает, что г. Греч не всегда мог с одинаковой внимательностию наблюдать за чистотой языка в статьях своего друга" (Цит. по: Белинский. 9, 635).

16 Ср. описание этой самой Истины: "Вдруг кабинет Сочинителя озарился приятным светом, наподобие утренней зари: он в изумлении оглянулся и видит. - Женщину, прекрасную, как идеал Поэзии. Она была облечена в белую, полупрозрачную одежду и сладостно улыбалась" (I. С. VII). Можно себе представить, с каким удовольствием "хулители" Булгарина из числа "литературных аристократов" читали эту невольную пародию на "гения" Жуковского (ср.: "К мимопролетевшему знакомому гению", "Лалла Рук", "Таинственный посетитель")!

17 Его смело можно назвать пасквильным, ср. выпад против Пушкина и литераторов его круга, которые обвиняются в использовании низких средств для достижения литературного успеха. Явно намекая на известный эпизод с чтением "Бориса Годунова", Булгарин делает выгодное для себя сравнение: "не читаю предварительно сочинений моих в рукописи в посещаемых домах; не ищу милости и покровительства людей, имеющих вес в обществе, и не выманиваю журнальных приговоров" (I. С. XIV).

18 Характерно, что собрание сочинений посвящено "Читающей русской публике, в знак уважения и признательности". Этот литературный жест вполне понятен в контексте полемики вокруг Булгарина конца 1820 - нач. 1830-х гг.

19 Не случайно А. Бестужев, по свидетельству К. Полевого, находил в Булгарине "военную искренность" (Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., 1934. С. 270).

20 Булгарин Ф. В. Полн. собр. соч. СПб., 1843. Т. 5. С. 116.

21 Ср. отзыв "Московского вестника" (1828. N 1. С. 78).

22 См. перепечатку рецензии в статье Белинского (9, 636), в которой эта тема широко обсуждается. Белинский приводит примеры недобросовестных и попросту ложных ссылок Булгарина на свидетельства современников, якобы подтверждавших истинность его слов.

23 Русская эпиграмма (XVIII - начало XX века). Л., 1988. С. 179.

24 Ср. пушкинскую запись в "Table-talk": "Дельвиг однажды вызвал на дуэль Булгарина. Булгарин отказался, сказав: "Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил" (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. Л., 1978. Т. 8. С. 80)

25 Русская эпиграмма... С. 256.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.ruthenia.ru